Далята медленно вышел на поляну. Почтительно поклонился камню, огляделся. На земле возле самого валуна что-то мелькнуло, и он поостерегся приближаться – вдруг змея. Отойдя в сторону, сел на мох под сосной с самым новым рушником и стал ждать. Было неуютно: все время мерещились людские фигуры на месте белых рушников. Далята чувствовал на себе строгие, испытывающие взгляды десятков, сотен глаз. То были глаза уже отживших поколений – предков нынешних хотимиричей, кому и назначались в дар эти рушники. Молча взирали они из-за той невидимой грани, которую не найдешь, хоть обыщись, и которая всегда и везде рядом. Но здесь она ощущалась особенно сильно. А когда ветер шевелил края рушников, мерещилось, будто белый блазень стронулся с места и движется к тебе. Стояло ясное утро, когда всякая душа чувствует себя уверенно и бодро, но поляна была так густо насыщена духом ушедших поколений, спаянных между собой в неразрывную цепь, что Даляте требовалось все его мужество, дабы не терять присутствия духа.

Она появилась не с той стороны, откуда пришел он сам. Другой, тоненькой тропки, выходящей из-за куста, Далята не заметил и увидел девушку, только когда она уже очутилась на поляне. Еще одно белое пятно среди других, но – живое.

Вскочив, он направился к ней, будто она, союзница и друг, должна была спасти его от этих молчаливых белых призраков. За эти дни он много о ней думал, изо всех сил старался вспомнить получше ее лицо, но сейчас, при ясном свете, она показалась какой-то другой. Вместо праздничной сряды на ней была простая белая вздевалка и тонкий черный поясок. Ни стеклянных снизок, ни серебряных колечек на очелье, гладкая светло-русая коса ниже пояса. Сейчас девушка не улыбалась, но большие серовато-голубые глаза ее сияли даже ярче, чем на купальском лугу. В руках она держала какой-то горшок, под венчиком обвязанный веревкой, к камню был прислонен тонкий посох из еловца с вырезанной в навершии головой змейки.

Остановившись позади камня, она казалась так сродни тем, кто невидимыми очами взирал на него, что Далята не сразу решился подойти: тревожно стукнуло сердце, пробрала дрожь.

Но тут же он одернул себя: а как хотел-то? Всякая жена – пришелица из иного, а особенно такая, за которой княжий стол дают.

А она была рада его видеть: щеки ее сильно разрумянились, в глазах сияло довольство сбывшихся надежд, и оттого они казались голубыми лесными цветами в каплях росы. Только такой и могла быть чудесная невеста, что спасет от истребления и рабства весь род деревский. Теперь Далята дивился, как мог не узнать ее сразу, еще там, в святилище на холме. Чего хорошего было в той, которую посадили на белого коня – платье красное, да и все. А эта и в самой простой некрашеной сряде казалась Зарей-Зареницей, одетой в белизну облаков.

Сердце защемило от непривычного чувства – радости чужой красоты и тоски своего несовершенства. Далята еще не знал, что именно так проникает в душу любовь, чтобы свить в нем гнездо надолго. А будет ли это жаркая птица счастья или холодная змея боли – как богам поглянется.

– Будь жива! – хрипло от волнения произнес он, остановившись напротив девушки возле камня. – Яронега?

Он будто спрашивал, вправе ли называть ее настоящим именем.

– Будь жив, – она хотела улыбнуться, но волнение ей мешало. – Как вам поживается?

– Ты про Людомира знаешь?

– Да. Мне… рассказали.

– И что Жировит уехал?

– Да. Боги нам знак подают – не желают наши деды, чтобы хотимиричи под руку волынскому князю шли.

– Еще чего захотели! – возмутился Далята.

А ведь в начале этой весны, сидя в Волыни, он соглашался с рассуждениями старших, что объединение всех потомков Дулеба спасет и те роды, которым сейчас угрожают русы, и те, что уже ими покорены. Но теперь, когда выяснилось, что не кто-нибудь, а он сам имеет надежду встать со временем во главе дреговичей, этот замысел уже не показался хорош. Подчиняться Жировиту и воевать по его указке?

– Кто Святослава голову добыл, за моего брата отомстил – тот, видно, и назначен богами… нам, – Яра в смущении отвела глаза, не решаясь сказать «мне». – Я это ясно вижу.

Вдохнув, будто набираясь смелости, она взглянула в лицо Даляте. И он тоже увидел это, как нельзя более ясно, в ее голубых глазах – будто в чародейных чашах.

– Но коли уж по всем землям объявлено, чтобы женихи на состязание собирались, то слово надо держать, – продолжала она. – На Перунов день будете тягаться.

– Да с кем мне тягаться-то? – хмыкнул Далята. – Один Жировит был мне в версту, да и то ничем не превзошел.

– Может, от бужан еще кто подъедет, там есть роды хорошие. Отец так сказал. Но я знаю, за кем будет верх, – Яра улыбнулась ему. – Те, другие, перед тобой лишь в одном перевес имеют – их всех, уж верно, мать перед дорогой благословила. Но я знаю, как тебе иное благословение дать.

Она подняла горшок, который все это время держала двумя руками перед собой.

– Здесь – душа твоя. С моей она уже связана, наши нити воедино свиты. Осталось твою нить в полотно рода моего воткать, ручеек твой в нашу реку влить. И тогда, как пустишься ты меня искать, сам род Хотимиров за тобой будет, сам Перунов камень тебе и путь укажет, и силой могучей наделит.

Далята в изумлении смотрел в простой самолепный горшок. Кто не затрепещет, узнав, что его душа уже сидит где-то в чужих руках!

Она и правда чародейка! Потрясенный, он взглянул на девушку, в ее свежее, румяное лицо, дышавшее спокойной верой в свое могущество.

Это была поистине богиня – юная, как заря каждого дня, и мудрая, как земля, над которой та восходит.

Мелькнула неуверенность: с той ли он связался? Не окажется ли такая жена уж чересчур для него мудра?

Но Далята не забывал, кто он сейчас – изгнанник, без земли и рода, живущий чужим хлебом и притом намеренный бороться с могущественной русью киевской за волю Деревов. Боги послали ему эту деву, чтобы наделить новой силой взамен утраченной. И от ощущения близости богов и их воли Даляту пронизал трепет. Лишь несколько раз в жизни человек так ясно видит нить своей судьбы – откуда она тянется и куда уходит. Чувствует на себе взоры богов, будто отцовскую руку на плече.

– Подойди, – Яра легким движением пальцев подозвала его ближе.

Потом подняла горшок и стала медленно лить воду на поверхность камня, так, чтобы она попала во все три углубления.

– Чур небесный! Чур земной! Чур водяной! – приговаривала она. – Придите и примите в руки ваши Далемира, Величарова сына! Где нам хлеб – там и ему хлеб дайте. Сохраните, оберегите, счастьем-долей, силой могучей наделите. Ты, бел горюч камень, охрани и огради от немощи и болести, от глаза худого, от слова лихого. Ты, Даждьбог-отец, опояшь его частыми звездами, огради светлым месяцем, солнцем красным, ветром буйным. Возьми, Заря-Зареница, золотые ключи, замкни слово мое, оброни ключи в сине море. И как в море никому не сыскать, так слов моих никому не сломать.